Дервиш, тяжело вздыхая, перекрыл глаза рукой:
– Мой грех… мой грех…
– Нет, старик, теперь это мой грех, и отвечать за него мне… – Карий повернулся к Солейману лицом. – Уходи!
– Прольется много крови, Джабир. Цельные реки невинной крови! Тысячи падут жертвами, и земля наполнится стенаниями и волчьим воем…
– Уходи!
– Еще не поздно спастись, сынок! – Падая на колени, взмолился старик. – Да буду трижды проклят, и кости мои станут прибежищем скорпионов… Пусть ничего нельзя изменить, но то, что есть, можно поправить… Возвращайся домой, уже наливается горячим соком виноград, тихо нежатся бесконечные сады роз, а ласковая морская лазурь столь бесконечна, что сливается с небом…
– Пошел прочь! – неистово закричал Карий, стараясь не слушать слов старика. – Не знаешь, что говоришь!
– Знаю сынок, – дервиш смиренно склонился перед Данилою, – ты сам послушай, да рассуди:
Небеса зашумели, в скалах заметалось испуганное предгрозовое эхо. Ничего не ответив, Карий побежал от старика прочь по рассыпавшейся каменной гряде, над которой силилось и никак не могло взойти запоздалое солнце…
– Яко истинен и кроток, и Богу собеседник освещен явися славне Иове, угодниче присный Христу. Просветил еси мира терпением своим…
Услышав негромкое протяжное пение, Карий вздрогнул: этот плачущий голос был некогда слышим, почти знакомым. Но в нем звучала неведомая доселе, иссушающая душу скорбь. Данила крадучись обошел большую, вывороченную каменными оползнями с корнями почерневшую ель, истлевающую во мхах и лишайниках.
Подле медвежьей берлоги, давно заброшенной, заваленной гнилыми ветками и прелой листвой, стоял на коленях Савва и, вздрагивая, неспешно выводил слова канона:
– Иов убо терпения светлостию, достойно венчася. Ты же плачеши и сетуеши, не терпя праведнаго венец. Суетно бо надеявся, посрамился еси сатано, едине праведником враже…
– Савва! – окликнул послушника Данила, выходя из тени разлапых елей.
Снегов робко поднял воспаленные глаза:
– Даниил…
Подойдя к исхудавшему послушнику, Карий помог встать с колен, поправляя на нем разодранную, перемазанную запекшейся кровью одежду.
– Я думал, ты ушел… на Русь подался или назад, к зырянам, в Сольвычегодск…
– Зачем куда-то идти? – Савва пожал плечами. – Не все ли равно, где и с кем помирать? Всюду солнце, а под ним горе да муки одинаковы, только человек по своей слабости принять этого не хочет. Я же с истиной этой смирился и правду эту принял. Вот и встал подле буйвища звериного, многострадальному Иову славу петь да поджидать свою смерть…
Карий посмотрел на высохшее, с распухшими суставами изможденное тело послушника, вспоминая немощных, замученных в каменоломнях рабов, которых отпускали умирать на волю, чтобы не тратить денег на похороны.
– В небе Бог всюду, да земля под ногами разная… Да и смерть ждать незачем, коли надобен станешь, сама хоть из-под земли достанет…
Савва отвернулся и, застонав, опустился на колени:
– Грех на мне большой, Данила. Непростительный, смертный грех… Но ты про него не пытай, все одно тебе сказывать не стану, одному Спасу милостивому через Иова откроюсь… Оставь меня, Данилушка, иди себе с Богом на Чусовую али куда сподобит Господь. Мне канон святому праведнику кончать надо…
– Что ты знаешь о грехе, чтобы рассуждать о нем? – неожиданно сорвался Карий. – Никакими словами, послушник, его не выразишь и не перескажешь, он словно крест, на котором ты распят, словно раскаленная неумолимым солнцем Голгофа. Знаешь ли ты, послушник, как денно и нощно изнывают распятые?!
– Раньше про то не ведал, сейчас знаю, – виновато улыбнулся Савва. – Блажен муж, иже претерпит искушение, а я не претерпел, искусился, да грехом смертным причастился. Оттого и прошу у тебя, Данилушка, прощения за все слова обидные, в неведении моем сказанные…
– Как можешь понять, ты, молитвенник, всю свою жизнь бегающий от мира?! Я отца убил… Понимаешь, отца! Кто я таков? Не хуже ли самого Каина? – задыхаясь от приступившего к сердцу отчаяния, Карий присел подле Снегова на большой валун, растрескавшийся от вековой стужи. – Самому себе не признаться, а когда понял, что сделал это, то каяться не захотел. С этим живу, ни у кого за грех свой не спрашивая… Вот скажи мне, послушник, кого погубил ты, что прощенья себе вымолить не можешь?
Оставив молитву, Савва поднялся, подойдя к Карему, встал перед ним на колени и поцеловал его разбитые в кровь руки:
– Я, брат, веру свою убил…
Глава 29
Доля холопская
– Дивна земля наша! – Скуратовский холоп Семка Дуда с восторгом разглядывал огненно-красное рябиновое буйство. – В Москве чуть золотятся березы, а здесь вон как лист пыхает! В самом деле, чудно, Офонька. Глянь, было зелено, да налилось солнцем и стало ярко-красно!
– Дивлюсь тебе, – лениво проворчал в ответ молодой кромешник. – Рак тоже краснеет, когда его в кипяток сунут. Что с того? И месяца не пройдет, как обсыплется да гнилью навозною красота твоя изойдет.
Дуда раздосадовано посмотрел на Офоньку и плюнул на землю:
– Что ты за человек? Истинно чурбан с глазами! Все одно, что живой мертвяк, никакого в себе умиления не ведаешь.
– Еще как ведаю! – вспыхнул Офонька. – Только тебе, собаке холопской, того не разуметь!
– Куда уж с нашим-то рылом тягаться с подпаском опричненым! – Дуда скривил лицо, обнажая редкие гнилые зубы. – Лучше петь стану, чем ту брехню слушать, которую нести станешь!
Усевшись в седле поудобнее, Семка принялся выводить на два голоса:
– Уймись, пока силою не угомонил! – закричал Офонька, грозя Семке плетью. – Сущим волком завываешь, проклятый!
– А ты не слушай, коли не любо! Залепи ухи глиною и ехай на доброе здравие, да на скорые плети.
– Ты чего несешь, трухлявая рожа!
– Какие-какие? – передразнил опричника Семка. – Знамо дело, под строгановские! Аника, небось, не посмотрит, что ты топерича в черные ризы обряжен. Отдерет тебя за самовольный побег как сидорову козу, да солью приправит!
– Не посмеет, ей-богу, не посмеет! – Офонька замахнулся на скомороха плетью, но только припугнул, не посмев ударить.
– Ты не машися да не божися. – Семка сплюнул на землю и, вытирая губы, усмехнулся. – Еще как Аника отдерет. Он и не такие дела обделывал, да с рук сходило… Да кто за тебя, бывшего холопа, спрашивать с него станет? Уж не царь ли? Строганова только он судить волен, старый упырь Сольвычегодский даже Малюте Григорьевичу не подвластен!
Дуда поглядел на поникшего кромешника, ухмыльнулся и опять затянул: