– Никогда бы не поверил, что Карий так может думать…

– А ты и не верь. Просто слушай да примечай, откуда ветер дует, куда птицы летят…

Глава 7

Дальше земли не упадешь

– Ничего, родимая, и не такое бывает на белом свете, было бы с чего слезы пущать! – Василько посмотрел на заплаканную Акулину. – Подумаешь, не повенчались. Велика беда! Почитай половина казаков невенчанными живет: кто с полонянкой, кто с чужой женкой, а иной казак сам басурманин, а живет и вовсе с чертовкой. Думаешь, кто удивляется тому или брезгует казаком?

Акулина ничего не ответила, только заплакала в голос.

– Да не плачь, баба, глаза выморозишь! – крикнул в сердцах Василько, ударяя плетью мерина. – Не по чину было бы сразу венчаться, тут надо повременить. Обручились, и будя для началу…

Казак взмахнул поводьями и, устраиваясь в санях, добавил для собственного успокоения:

– Ездов-то почитай ничего! К рассвету завалимся ясным солнышком – и сразу в церковь. Говорю, голуба, никогда не пожалеешь, что досталась не боярину, не купцу, а честному казаку!

На ухабе сани качнулись, но не сильно, а приятно, так, что по нагретому в тулупе телу пробежала сладкая истома, будто у младенца в зыбке. Василько с удовольствием подумал, что в скором времени снова ждет жарко истопленная баня, жирные пироги с зайчатиной, богато сдобренные луком. Кроме того, он вез два ведра хлебного вина, или, как недавно стали называть, водки, подаренной Григорием Аникиевичем. Этим даром казак дорожил особо, находя в нем знак строгановского благоволения, потому что по указу царя Иоанна Васильевича водку можно употреблять только в царевом кабаке, а за самовольное курение и питие можно не только ноздрей лишиться, но и голову на плахе сложить…

– Ты, Акулинка, не плакай: оба мы грешные, обоим и счастья будет. – Василько ослабил поводья, бормоча в полудреме: – Сама посуди, какого доброго мужика Бог послал. Другой на моем месте осрамил бы тебя на весь белый свет, а я нипочем не скажу, что тебя не девкой взял. Даже упрекнуть не подумаю, сам не без греха. А девка ты горячая, что истопленная печка. Лютый в тебе жар, звериный.

– Ничего ты про меня не знаешь и слушать не хочешь! – Акулина вытерла слезы. – Говорила, надо не к батюшке ехать, а бежать на Волгу, на Дон, куда угодно, только подальше отсюда!

– Нет, не зря говорят, что не дал Господь мужику детей рожать, а бабе умом разуметь! С таким атаманом, как Данила, в первые люди выбьюсь у Строгановых. Тогда заживем: в соболях ходить станешь, на шелках спать! А пужаться батюшку, что в решето воду лить – ты ломоть отрезанный, под мужьей рукой ходишь.

– Ничего ты не понял, болван неотесанный! Вы все равно что псы на охоте у Строгановых. Покрасуетесь, припугнете местных, а после отошлют на адскую охоту за Камень, Бегбелия или Кучума добывать. Там сгинете, как глина в воде… Или думаешь, вы первые здесь лихие люди? Были до вас, будут и после, да еще и поважнее…

Мерин фыркнул, тревожно повел ушами и вдруг рванул вперед, переходя с легкой рыси в галоп. Казак охнул и, заваливаясь на спину, выпустил поводья. Приподнимаясь, Василько краем глаза заметил, как за санями, прыгая, рассыпались мерцающие огоньки. Многочисленные, разные: то бледно-зеленые, как свечение от болот, то огненные, словно искры от брошенной головни…

– Волки!

Казак хотел хлестнуть мерина плетью, да передумал: перепуганный конь несся со всех ног, осыпая ездоков облаком снежной пыли, так что на занесенной дороге сани бросало из стороны в сторону на каждом ухабе.

– Господи, только бы не перевернуться, тогда уйдем!

Василько потянулся за самопалом и, увидав стремительно приближавшихся к саням волков, сказал:

– Нагонют… Акулина, возьми топор, авось отобьемся! Бери, не сиди как мертвая, волки шутить не станут!

Акулина не шевельнулась. Только легкая улыбка коснулась побледневших губ:

– Прощай, Василько. Прости, если что не так…

– Теперь не время, Акулинушка, после о любви да обидах толковать станем… Бери топор!

Волки уже спустились с угора и, нагоняя сани большими прыжками, вытянулись в длинную цепь.

– Дюжина будет. – Василько наглухо заправил тулуп, проверил на поясе нож. – Догонют, рассыплются и начнут в кольцо брать. Тогда знай держись!

Два крупных волка вынырнули из темноты, оказавшись сразу по две стороны саней. Казак почувствовал звериный дух, тяжелый, смрадный, отдающий ненасытной похотью и злобой.

«Господи, помилуй!» – прошептал Василько и выстрелил из самопала в волка, заходящего слева от саней.

Угодившая в глаз пуля разнесла волчью голову, но убитый зверь все-таки успел броситься на шею мерина. Ошалевшая лошадь шарахнулась в сторону, прямо на готовящегося к прыжку второго волка. Тут удача вновь улыбнулась Васильке: он выхватил саблю и сильным ударом отпластнул прыгнувшему волку левую лапу.

Сани устояли, казаку удалось не съехать в сугроб, где бы поджидала неминуемая смерть. Василько оглянулся назад и, увидав, как стая жадно пожирает своих братьев, радостно крикнул:

– Что, сучье племя, казак не по вашим зубам?

Он взмахнул плетью, ободряя выбившегося из сил мерина:

– Спаслися мы, Акулинушка, верстов пять осталося. Теперь не нагонют…

При виде ускользающей добычи волки бросили терзать мертвых и возобновили преследование. Василько понял, что на этот раз атака будет яростнее, что теперь набросятся разом.

Волки настигли быстро. Казак швырнул в них шапку, куль с поклажей, но звери не обратили на приманку никакого внимания.

«Самопал бы зарядить…» – мелькнуло в голове, и тут Василько с ужасом заметил, как Акулина, не говоря ни слова, поднялась и выпрыгнула из саней…

«Аку-у-у!!!» – вырвалось из охрипшей глотки.

Ошалелый мерин уносил Васильку все дальше от того места, где над окровавленным Акулининым телом кружила серая стая.

Василько схватил лежащий на санях топор и спрыгнул с саней…

«Ужо поквитаемся с бесами за всех святых мучеников!» – Он тяжело пошел назад, к стае, нетерпеливо расправляющейся с телом его невесты.

Казак медленно подошел к волкам. Над серо-белесыми спинами стоял жуткий хруст – звери рычали, окуная кровавые морды глубже и глубже в еще живое тело.

Он взмахнул топором и со всей силы рубанул по хребтине ближайшего к нему переярка. Волк пронзительно взвизгнул, но тут же изогнулся и мертвой хваткой вцепился в сапог. Казак попытался сбросить подыхающего зверя, но бесполезно: сведенные смертью челюсти прокусили ногу почти до кости.

Василько медленно попятился и увидел, как перерубленный пополам переярок стал разваливаться на две части. Волки перестали терзать девушку и стали брать казака в полукруг.

Обухом топора сбил с ноги мертвого волка и протер лезвие о штанину:

– Добро… Кто вослед?

Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем лезвия по раскрытой пасти. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь вновь напасть на казака. Текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена.

Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как они напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывая слюни. Мгновение – и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло…

– Слава Тебе, всемилостивый Спасе…

Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с вожаком – огромным, во всем превосходящим обычных волков. Василько почуял, что вожака он наверняка не одолеет, и в тот момент явственно ощутил, какой сладкой горечью поцеловала его в губы сама Смерть…

Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Волчий нос взлетел кверху, словно зверь смеялся над затравленным человеком.

– Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак…

Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.