– Пшел прочь!

Сбитень был сладким и терпким, медово-душистым, подобно недавно скошенному сену. Семен сладко закрыл глаза, расправил плечи, потянулся, ощущая родовым чутьем, как пришелец следит за каждым его движением, готовый метнуться дикою рысью… Строганов сын открыл глаза и встретился взглядом с Гостем. Данила улыбнулся. Он не желал Семену зла…

– Царь пожаловал землями по Каме да по Чусовой. Хорошая землица, богатая. – Аника вскинул брови. – Только неладная…

Строганов отставил в сторону сбитень и задумался, подбирая слова для незнаемого.

– Люди, Данилушка, там пропадают. Сгинет человек так, словно и не было, а иной раз возвратится все равно что живой мертвец: ест, пьет, работает, а никакой мысли и души в себе не имеет. Или обернется юродом, пустомелит день-деньской, блажит, беду кличет… Хоть на цепь, как дикого зверя сажай…

Старик тяжело вздохнул и перекрестился:

– А еще вогулы за Камнем воду мутят, проснулось осиное гнездо! Лазутчики вокруг городков и острожков снуют, наседают, аки волки на агнцев. Да воевода чердынский взамен брани ратной ябеды на Строгановых царю шлет, а терпение Иоанново короче, чем петля дыбова!

Аника наклонился к Данилу:

– Знаем, у царя советчик новый, дел заплечных мастер, Скуратов Малюта…

Строганов сплюнул и суеверно перекрестился:

– Не человек он, зверь с нутром бесовым. Глубоко копает и разнюхивает, да нос нечеловечьим концом у него пришит… Рыщет, как диавол, души живой, вольной… Не ровен час, обложит, как медведя в берлоге, да на рогатины и поднимет…

Слова растаяли на танцующих языках горящих свечей. И слышал Аника в тишине, как молится его сердце, выпрашивая спасения роду и своему делу не то у взирающего с иконы милостивого Спаса, не то у пришедшего в дом разбойника. Аника ждал знамения или ответа. Но безмолвствовал Спаситель, молчал и злодей…

Холоп следил за происходящим через дверную щель, по-кошачьи терся ухом о косяк, чтобы чутче слышать. Душа, словно забродившая квашня, распирала грудь, душила от нарастающего восторга. «Измена!» – горели глаза. «Заговор!» – кривились губы. Офонька чувствовал, что именно сейчас решается его судьба, только надо не проронить ни слова, все хорошенько запомнить и донести на Строгановых. Тогда и он выйдет в люди! На лихом коне, в черной опричниной рясе, с длинной изогнутой саблей и собачьей головой у седла промчит он по миру, ловя завистливые взгляды простолюдинов, собирая ужас в глазах вельмож.

«Да, – кривил губы Офонька, – опричнику все позволено. Хочешь чего в лавке взять – бери, желаешь победокурить в трактире – ешь, пей, да озорничай без меры, можешь и девку снасильничать… Опричнику никто не помеха!»

Приятные мысли холопа развеял окрик Семена, ставшего в один миг ненавистным врагом:

– Эй, соломенная голова, хватит бока пролеживать, подь сюда!

Офонька мигом открыл дверь и учтиво подбежал к Строганову.

– Пойди, кликни Кадаула. Да мигом!

Офонька, пятясь и кланяясь, вышел прочь, вынося в сердце черную злобу и жажду мести.

Из своего кресла Данила Карий, строгановский Гость, мог хорошо рассмотреть вошедшего пермяка: не старый, но седовласый, суровый, кряжистый, в белой холщовой рубахе до колен, расшитой черно-красным орнаментом. На голове – кожаный ремешок с бронзовой ящеркой, на пальцах – кольца серебряные и медные.

Кадаул не остановился на пороге, не перекрестился, а лишь слегка кивнул Строгановым головой.

«Хорошо местных привадили, – отметил про себя Карий. – И у ноги, и волю свою чуют…»

– Сказывай, Кадаулушка, сказывай нашему Гостю про поганую нечисть пермяцкую. – Аника благосклонно улыбнулся.

Пермяк посмотрел на Карего и начал рассказ буднично и неторопливо:

– Пермь стоит о трех силах великих: первая – Парма, великий лес; вторая – Камень, граница всему; третья – Вода, в которой сокрыта жизнь и смерть сущему. Каждая из них свой путь держит, дорогу выбирает и судьбу человеку указывает. Нет у той дороги ни начала, ни конца, схоронены они от глаз, глубоко спрятаны. Можешь разуметь, что Вода точит Камень, Камень режет Лес, а Парма сушит Воду. Кто это почуял, стал колдуном, кто про это прознал – стал казаком, кто это понял – стал соль варить и городки ставить.

Карий испытующе посмотрел на пермяка:

– В каждой земле есть и свой клад, и свой зарок, и свой бес. Только басни его убить не помогут. Скажи, старик, знаешь ли ты силу, против которой ничто не устоит?

Пермяк пожал плечами и, поклонившись Анике, вышел. Строганов проводил его взглядом и тяжело вздохнул:

– Опостылело все… Уйду я, Данилушка, совсем в монастырь уйду, вконец дела брошу. Ходит уже за спиной смерть, рыщет, а находит других. Поэтому прошу – помоги отрешиться от мира с чистым сердцем, истреби ворога незримого, да помоги с вогульцами управиться. Я грехи твои в монастыре отмолю, по-царски казною пожалую, возьму под крыло, как сына…

При этих словах Офонька вздрогнул и перекрестился: только стихнет пурга – немедля в путь…

Глава 2

Не зверь, не человек

Снежная буря улеглась под утро, успев завалить дворы сугробами, занося избы по самые крыши, но добраться до второго этажа высоких строгановских хором ей было не под силу…

Утреннее солнце пробивалось сквозь заиндевевшие окна спаленки, вспыхивая на стеклах диковинными райскими цветами. Разглядывая узоры, Данила вспомнил о горах, чьи склоны спускаются и утопают в Хвалынском море, о райских садах, пронзительных персидских песнях и старце Джебеле, подобравшего сбежавшего из рабства мальчика и обучившего своему смертоносному ремеслу. В ту пору Данила мечтал об одном: воротиться домой, на Русь, стать защитником обездоленных, стоять за правду до смерти. Мог ли он представить, что судьба уготовила ему жребий вестника смерти, стезю наемного убийцы…

За дверью послышались шаги, скрипнула дверь – на пороге показался дворовой мальчик Ивашка с медным тазом и кувшином нагретой воды. Поставил на резную скамью умывальню, смущаясь, продолжал топтаться у порога, с нескрываемым интересом и страхом разглядывая неведомого Гостя. Наконец, собравшись с духом, выпалил:

– Семен Аникеич изволит ждать в оружейной. Поспешайте что ли…

Морозило. Во дворе мужики разгребали снежные завалы, пробивая в сугробах ровные прямые дорожки.

Выйдя из хором, Данила сощурился: над головой ни тени, ни облачка, лишь по-весеннему играющее, но холодное солнце.

Оружейная расположилась в хорошо укрепленной башне, срубленной из дуба и укрепленной камнем, так, чтобы трудно прошибить пушечными выстрелами. Наверху – вышка для дозорных, внизу – арсенал и бойницы огненного боя, первый этаж приспособлен для хранения выкатных щитов. «Предусмотрительно…» – Карий потрогал ощетинившееся шипами тяжелое укрытие на колесах с узкими прорезями для пищалей и самострелов. За таким подвижным щитом удобно вести бой нескольким воротникам, одновременно стреляя, поражая пиками и рубя саблями. На ограниченном, замкнутом пространстве отряд мог запросто сдерживать противника, превосходящего по численности в несколько раз.

В арсенале среди аккуратно расставленного оружия, подле небольшого стола Семен Аникиевич что-то негромко обсуждал с долговязым послушником в добротной суконной рясе. Рядом с безучастным видом стоял плотно сложенный казак в овчинном полушубке, шароварах и с сильно изогнутой восточной саблей на поясе.

«Оружие по-турецки носит, – отметил Карий, – сабля подвешена свободно, конец вверх смотрит, чтобы легче из ножен выхватить. Бывалый рубака».

Заметив Данилу, Строганов развернул большую, испещренную чернилами карту и принялся сосредоточенно водить по ней указательным пальцем:

– В Сольвычегодске да зырянских землях нонче Божьей милостью спокойно. На Каме, близ Канкора и Орла-городка не раз брали вогульских лазутчиков, но пуще них страждут люди от волчьей напасти. На Чусовой совсем худо… Не было такого дня, чтобы здесь не исчезали крещеные души, не умирали беспричинно, не убивали друг друга. Недавно посылали отряд, пожгли капища да Паули, да никакого толку. Все хуже прежнего! Набеги, убийства, татьба, да и от бесовщины вогульской много кто с ума спятил…