– Ничаго, – подбодрил плюгавенький мужичок, – запалят огнем, вмиг отшуликает!

Толпа радостно загудела, загорланила песни и, подгоняя козла хворостинами, двинулась из городка прочь, направившись к яру.

Разношерстный народ остановился на высоком берегу, куда проворные ребятишки загодя натаскали вдоволь поленьев, сучьев, соломы да сена.

– Прощай, Масленица! – пронеслось над толпою.

Мужики привязали козла к вкопанному столбу, быстро обложили его дровами. Ожидающий смерти козел уже ничему не противился, безучастно наблюдая за происходящим, неспешно выщипывая прижатую поленьями сухую траву.

– Запаляй да подпаливай! – пронеслось над рекою, но вместо масленичного кострового из толпы выскочил Василько с обнаженною саблей. Одуревшим взглядом посмотрел на соломенное чучело и с диким воплем принялся пластать ее от плеча.

– Ой, ма! – заголосили женщины.

Мужики было двинулись урезонить казака, но Василька оглядел их безумным взглядом и задиристо выпалил:

– Не казачье дело – горшки лепить, казачье дело – горшки колотить!

Затем посмотрел на жалобно блеющего козла и одним ударом снес ему голову. В этот момент костровой исхитрился толкнуть казака в спину, и он, теряя в снегу саблю и шапку, под всеобщий хохот кубарем покатился с горы, к прорубленной еще в Крещение иордани… Костровой живо разжег огонь и принялся закидывать в него разбросанные куски чучела.

Никто, кроме Саввы, не разглядел в безумной выходке казака вещее предзнаменования, сулившее кровь, войну и пожарища…

– Огненные колеса! Огненные колеса!

Над головами собравшейся толпы медленно плыли три колеса уезжающей Масленицы, собранные из просмоленных ветвей, бересты и соломы. Большие, в полный человеческий рост, они мерно покачивались на поднятых вверх руках, словно венки, пущенные по речным водам, готовые утонуть или исчезнуть за горизонтом, чтобы, возродившись поутру, взойти на небо живым солнцем.

Костровой подхватил первое колесо и, ткнув его в масленичный огонь, с силой толкнул катиться под гору. Раскачиваясь из стороны в сторону, колесо нехотя покатилось вниз, но, занявшись и превращаясь в подпрыгивающий огненный шар, понеслось быстрее, оставляя яркие всполохи по сугробам. Достигнув реки, подпрыгнуло вверх на небольшом бугорке и, разломившись на части, рухнуло в открытую прорубь.

Костровой поджег второе колесо, но не как прежде, а запалив разом с двух сторон. Он подождал, пока оно не превратится в пылающий сноп, и только затем столкнул его вниз. Ночь осветилась яростным сиянием пронесшегося огненного смерча, что, долетев до реки, мгновенно исчез в очищенной от льда иордани.

Толпа восторженно закричала, отзываясь на пламенный сход многоголосным пением бубенцов.

Распластавшись возле проруби, очумевший Василько следил слюдяными глазами, как катятся с плахи отрубленные головы; скоро и весело несутся они вниз, прожигая землю пылающими нимбами, при каждом ударе о бугорок брызжут не святой кровью, а огненными серафимами, неустанно поющими одну и ту же песнь: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Вся земля полна славы Его!»

Василько тянет руки, хочет поймать серафима пальцами, погладить, приласкать маков цвет, да только руки его дыбою растянуты, выворочены из суставов, безвольно болтаются поникшей травой, не живые, не мертвые… Хочет он позвать своих товарищей, да монашек Савва далече, на горе, играет деткам на дудочке, а атамана Карего за рученьки да за ноженьки привязали к колесу и, потешаясь, дробят железным прутом его кости.

Колесо несется, мчится над заснеженной рекой, парит на бессчетных серафимовых крыльях, нисходя от сияющего светами престола Божьего в непроглядный мрак грешной земли…

Глава 12

Волчий лов

Наступили дни Великого поста, вместе с ними пришло время исполнения обетов, трудов неустанных, самозабвенных, что приводят к вратам райским и праведного, и грешного…

– Никак к Григорию Аникиевичу пожаловал? Так ты не в хоромы ходь, а сразу в баню. Он тама из себя скверну гоняет… – Дворник заломил шапку, утер вспотевшее лицо снегом и указал, где найти хозяина.

В небольшой, но ладно срубленной баньке тепло и сыро. Пахнет березовым листом и густым ароматом хвои. На полоке горит свеча. Истоплено, но не для пару, а ради теплого омовения. Григорий Аникиевич, босоногий, в белоснежном исподнем, стоял возле парной шайки и полоскал водкою рот. Заметив Данилу, улыбнулся, протягивая хмельной ковш. Карий отрицательно покачал головой.

– Тебе виднее, мне помогает, – вздохнул Строганов широко крестясь. – Посты постимся, а никуда не годимся; но выполощешься после Масленицы водкою, так будто заново на свет народишься…

– Праздники, Григорий Аникиевич, минули. Пора волчий лов открывать. – Карий кинул на полок отсеченный волчий хвост. – Обоз твой еле уцелел, воротная стража одного застрелила.

– Худо, зверь пошел крупный… – Строганов покрутил хвост и бросил его к порожку. – Надобен пытливый ловчий, хитрый, рыщущий, ни в чем волкам не уступающий. Такой, что ведает повадки и хитрости не только зверя, но и оборотня. А такого ловца у меня нету!

– Что, пермяки не добывают волков? Или среди них охотники перевелись?

– Куда там! Святое зверье! – Строганов махнул рукой. – Думаю, врут, черти, специально берегут волков в своей Парме, чтобы русские особо в их уделы не совались…

– Сами как промышляют? Бьют же стрелами и белок, и куниц, и осторожных соболей добывают, неделями в лесах пропадая. Почему же волки их не режут? Или какой уговор промеж себя держат?

– Выходит, что так… Загнали нас в городки да в острожки, как в клети, земля только на царевой грамоте наша. Пермяки ею миром правят, вогульцы – войною. А мы взаперти сидим, стены ладим повыше да покрепче, глаза пучим, как их деревянные болваны…

– Негоже жить, когда от страха небо с овчинку кажется… – Данила почуял, что купец готов к схватке, не боясь никакого исхода. – Разберемся с волками, одним ворогом меньше станет.

Строганов поставил ковшик на лавку и принялся промывать лицо березовым настоем:

– Есть парнишка, Пахомием кличут, безусый, совсем малец… Отец его был знатным следопытом, настоящим крещеным лешаком, волхователем Пармы. За зиму столько мягкой рухляди наготовит, что и царю не стыдно преподнесть за весь Орел-город!

– Что с ним случилось? – Карий подал Строганову рушник.

Григорий тщательно утер глаза, затем уши и бороду, а потом начал не спеша вытирать руки.

– Извели, окаянные. Не то ядом, не то порчу наслали. В месяц высох мужик, сгорел, как лучина, да и в тень смертную сошел…