– Соли может уйти пуд, воску поболе, да бочку в человеческий рост, до краев с ключевою водой в натопленной бане. И чтобы любопытных глаз не было…

– Всего делов? Я, грешный, подумал, что ягнят колоть станешь али с бубнами бесноваться. Так, почитай, грехов-то мы не наскребем!

– Почему не наскребем? – Савва посмотрел на Строганова. – Я один над Карим знахарить стану.

– Ясно, один! – охотно подхватил Григорий Аникиевич. – Да я пригляжу… Дабы сраму али какого бесовского волхования не вышло. Сам понимаешь, пойдут слухи да кривотолки всякие, так отец Варлаам тебя не пощадит, годка на три упечет в яму! Выдюжишь или сразу смерти попросишь? А супротив строгановского слова он спорить не станет, разве что по-отечески укорит…

– Может, обойдется? – Досадуя, Савва закусил губу. – Не хочу я, Григорий Аникиевич, дабы православный зрел волхования знахарские. Помилуй, батюшка, не вводи во искушение!

– Молилась Фекла, да Бог не вставил стекла! – Строганов вытащил из ларца нож. – Не скули. Лучше подивись на охранилец: из Ерусалима привезен, дамасской стали, от колдовства да ведьминской напасти лучше нету. Из честных оков святого Фомы выкован, да закален в святой реке Иорданской. Таким ножом беса заколоть ничего не стоит…

Григорий Аникиевич с трепетом осмотрел клинок, покрытый странными закорючистыми письменами:

– Откладывать более не станем. По полуночи начнешь свои волхования, а там как судит Бог…

В бане натоплено жарко так, что от разогретого дерева исходит особенный дух леса и еще не выветрившегося с прежнего пара березового аромата и терпкого привкуса диких трав.

– Господи, благодать-то какая! Сейчас бы кваском али хреном наддать! – Строганов почувствовал, как по телу пробежали мурашки и слюна во рту сделалась сладкою, как мед.

Мужики принесли Карего, мечущегося в забытьи, исхудавшего, с осунувшимся, заострившимся лицом. Положили на полог, поклонились Строганову и спешно вышли из бани.

– Теперь, Григорий Аникиевич, что бы ни случилось, тебе молчать надобно! – Савва деловито раскладывал на скамье кули с солью и восковые лепешки. – Лучше сразу уйди, коли выдюжить не сумеешь…

Строганов прикрыл ладонью рот и перекрестился.

– Крест на мне, рабе Божьем Савве, крест передо мною, крест за мною, крест – диавола и все враги победиша. Да бежат бесове, вся сила вражия от меня, видевшу, яко молнию крестную силу опаляющую…

Снегов крестил ножом каждую из банных стен, затем, подойдя к двери, с силою воткнул его в косяк.

– Михаил, Гавриил, Уриил и Рафаил, архангелы и ангелы, крылоликие херувимы и нерушимо страшные серафимы, и вы, прочия бесплотные силы небесные, запечатайте и загродите от колдунов и колдуниц, от ведунов и ведуниц, от порчальщиков и порчениц, от лихоглазых, лихозубых, лихокровых богоотступников, от всякия вражеския бесовские силы.

Савва подошел к лежащему без сознания Даниле и разорвал на нем исподнее. Исхудавшее, бледное тело с выпирающими ребрами, безжизненно покоящееся на белых лоскутах, заставило Строганова вздрогнуть и отвести взгляд.

Величественным распевом Савва начал творить обряд, изгоняя из околдованного бесовиц – дочерей Иродовых:

– Ныне посылаю на вас святого архистратига Михаила нанести вам тысячу ран, дабы бежали вы безоглядно во всякую пору, во всякое время, днем при солнце, ночью при месяце, при частых звездах, при густых облаках, по вечеру поздно и по утру рано, на утренней заре и по солнцесходе, при свете и во мраке, ныне и присно и во веки веков…

После того как власть бесовиц была расточена, а сами дочери Иродовы изгнаны и посрамлены, Савва начертал воском на своем челе и руках святые кресты, чтобы осветиться, соприкасаясь со Святым. Трижды положил земные поклоны, встал на колени, начиная молитву шепотом:

– Свят, свят, свят, Господь Саваоф, седай в вышних, ходяй по громе, осеняй силою небесною, призывай воду морскую к проливанию на лице всея земли, праведный Сам суди врагу нашему, диаволу…

Снегов встал, зачерпнул полные пригоршни соли и принялся обтирать ею Карего, затем, словно промакивая пот платом, стал слоями накладывать на больного восковой саван.

– Плакун! Плакун! Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь страшен бесам и полубесам, а не дадут тебе покоища, утопи их в слезах, загони их криками, замыкая в ямы преисподние!

Когда тело покрылось воском с головы до ног, Савва подал Строганову знак, чтобы погрузить Данилу в купель мытарей, дабы в ней умер или восстал к жизни.

– Господи Боже, спасения нашего, на херувимах носимый, Ты еси великий и страшный над всеми сущими окрест Тебя. Ты еси поставивый небо, яко камору, Ты еси сотворивый землю в крепости Твоей, исправивый вселенную в премудрости Твоей, трясый поднебесную от оснований, столпы же ея неподвижны. Глаголай солнцу, не возсияет, звезды же запечатлеяй; запрещаяй моею и иссушай морю, иссушай его; его же ярости тает начала и власти, и камени сотрясошися от Тебя…

Отточенным гвоздем Снегов до крови прочертил на лбу Данилы большой восьмиконечный крест, старательно выведя под ним буквицы N.I.K.A.

– Врата медныя стер еси, и верия железныя сломил еси, крепкого связал еси, и сосуды его раздрал и мучителя крестом Твоим низложил еси, и змия удицею вочеловечения Твоего привлек еси и узами мрака во аде посадив, связал еси…

Закончив заговор, Савва подошел к очагу с раскаленными докрасна булыжниками и, выхватывая щипцами один из них, решительно погрузил в купель:

– Вот первый камень Иакова, ставший патриарху изголовьем; лестница, по которой восходят и нисходят Ангелы Божии.

Вода застонала, заклокотала под огненным камнем, дохнула в лицо обжигающим паром.

– Вот второй камень царя Давида, поразившего врага лютого во славу Господа Саваофа.

Послушник опустил в воду второй камень. Строганов почувствовал, как в бочке прогрелась вода и как восковой саван – мертвая кожа – стал медленно сползать с тела Карего.

– Вот третий камень Христа Спасителя, что отвалил воскресшему сошедший с небес Ангел. И вид его как молния, и одежда его бела, как снег.

На этих словах Данила задрожал телом, завыл зверем, закричал колесуемым мучеником, забился в агонии… И открыл глаза…

Глава 17

Велик день

Тяжелый нескончаемый сон прервался внезапно, истаял сбивчивым дыханием, перегорев горячечным телом. Исхудавшими пальцами коснулся невидящих глаз – веки дрогнули, и мягкий, приглушенный свет стал издалека пробиваться через еще смеженные ресницы. Наступил рассвет. Долгожданный, мучительный рассвет, за которым начинался еще один день жизни.

Карий приподнялся, спустив ноги с лавки. Больно. Стопы смешно ступают по полу, ноги – скоморошьи ходули. Каждый шаг, неловкий и по-младенчески неуклюжий, грозит обернуться падением. Но это не страшит, радует, наполняя путь надеждой.

Скрипнули двери, в душную избу ворвался теплый весенний ветер, а с ним – отдаленный церковный трезвон, гул пробудившегося города, перемешавшийся с суетливыми криками прилетевших грачей, да негромкий шепот капели, падающей с низенькой крыши прямо под ноги…