– Эй, руч! – послышался крик с черной стороны леса. – Не прячься, выходи говорить!

– Почто с тобой толковать, бесово отродье? – в ответ закричал Василько. – Ты людского языка не ведаешь, а по-звериньски мы не балакаем!

– Мой знает, это твой не знает! – зло крикнул вогульский толмач. – Руч глупый, как заяц!

– Тьфу ты, окаянный. – Василько утер ладонью лицо от заливавших глаза потоков воды. – Давай, умник, сказывай, а не пяты языком чеши!

На мгновение толмач задумался над словами казака и, не найдясь, сразу перешел к делу.

– Пищаль вода не стрелять, лук стрелять. Руч пришел мало, вогул много, засада делал. Будем легко перебить. Князь звать руч рабы. Князь кормить станет! Князь баба давать станет!

– А кичка у вашего князя через рот не выскочит? – расхохотался казак. – У нас греческий огнь имеется, он в воде еще шибче горит! Так что передай князю, что прежде нашей смерти все ваше племя бесовское попалим!

И опять со стороны вогул установилась тревожное, бесконечно долгое молчание.

– Руч! – раздался голос толмача. – Князь предлагать поединок. Твой побеждать – тогда жить!

– Годится! – вместо Васильки согласно крикнул Карий. – Выводи поединщика!

– Да ты что удумал, Данила! – горячо зашептал казак. – В ловушку же манят! В ближнем бою вогульцы слабее нашего будут, про то и сами ведают! Пока ливень – к нам не сунутся, да и стрелять им тоже не с руки. Подождем!

– А после огнем греческим пожжем?

– Да брось, – махнул рукой Василько, – так, ради словца красного на язык подвернулось…

В дождевой зыби показалась невысокая кряжистая фигура вогульского поединщика с длиной рогатиной, в рыбьих доспехах и закрывавшей лицо медной совиной личиной. Мутная пелена воды размазывала, скрадывала очертания, укрывая от глаз движения вражеского бойца.

Карий встал в полный рост и медленно двинулся навстречу вогульскому отыру.

– Зря, ей-богу, зря! – Василько ударил кулаком оземь, оттолкнув в сторону ставшую бесполезной пищаль. – Почто ты, Данилушко, ранней смерти себе ищешь?

Тяжелые ледяные капли били Карего по лицу, стремительно стекая вниз, уже не задерживаясь в насквозь пропитанном водою кафтане. Еще одно мгновение – выхватил ятаган и стремительно бросился вперед, к поединщику, неподвижно стоявшему на лесной опушке.

Из темноты разом ударили прятавшиеся вогульские лучники. Путаясь в дождевых нитях, длинные стрелы летели медленнее обычного, отчего Даниле без труда удавалось уходить от их смертоносных жал, подбираясь все ближе к изготовившемуся к схватке противнику…

Вогульский поединщик не успел даже защититься, когда кривое лезвие ятагана, разорвав непрочный рыбий панцирь, мягко вошло в живот. Только тогда Карий понял, какой незатейливой охотничьей хитростью провели вогулы опытного бойца… Они выставили на поединок мертвого воина, случайно убитого пищальниками во время грозовой перестрелки, подняв и укрепив его тело между деревьями с помощью связанных сухожилий.

Увидев замешательство Карего возле неподвижного тела, Василько по-медвежьи заревел и, выхватив саблю, бросился на помощь атаману. Перехватив пищали за стволы, чтобы использовать их как дубины, вслед за ним двинулись вышколенные немецкими ландскнехтами строгановские стрелки.

Разыгравшаяся буря, выворачивая с корнем, валила старые деревья, нося по ветру обломанные сучья и застигнутых врасплох, не успевших надежно укрыться уже мертвых птиц.

В разбухшей от воды земле, в слизком буреломе, под потоками воды вогулы не могли воспользоваться ни своим численным преимуществом, ни меткой стрельбой из грозных трехслойных луков, легко пробивающих стальные кольчуги. Сцепившись как дикие звери, бойцы били друг дружку ножами, душили, стараясь напороть противника лицом на торчащие острые ветви.

– Ка-арий! – словно боевой клич, вырвалось из Василькиного горла. И тут же на его голос бросились двое вогул, стараясь поддеть казака на острые широкие лезвия боевых рогатин.

Парируя, Василько крутанул саблей и отрубил нападавшему руку чуть выше запястья, но от второго удара уйти не смог, успев только слегка прикрыться рукоятью…

Вначале почувствовал в груди тупую боль, потом, теряя равновесие, неожиданно понял, что падает, даже не падает, а кубарем летит вниз с высокого, поросшего черемухой холма…

Видя, как наседавший на казака отыр выхватывает из-за пояса топор-клевец, Карий с силой послал нож, пригвоздив руку врага к дереву… Данила понимал, что если бы с ним было хотя десятка три бойцов, да не пищальников, а вооруженных шестоперами да булавами латников, то при такой давке они наверняка опрокинули бы в овраг многочисленный отряд Бегбелия. Но силы пищальников были на исходе, под вогульским натиском они запаниковали, дрогнули и бросились беспорядочно отступать, обрекая себя на верную смерть.

– Стой! Назад! Держать натиск! – надрывно закричал Данила, но без толку. Стрелки убегали из спасительного бурелома, становясь легкими целями для вогульских стрел.

– Руч, сдавайся! – пронеслось над мечущимся лесом.

Вогулы перестали стрелять, бросившись догонять бегущих стрелков, чтобы добыть их для князя невредимыми. На открытой поляне их с легкостью ловили арканами, затем, оглушив деревянными колотушками, связывали, для верности засовывая в рот куски заячьей шкуры, вымоченной в рабском зелии.

Карий с горечью понял, что битва окончена и тщательно подготовленное Яковом Аникиевичем дело провалено. Теперь, несмотря на страшные потери вогулов от малого строгановского отряда, войны с Пелымом не избежать, не откупиться от нее малой княжеской кровью. Напуганный и озлобленный Бегбелий наверняка пожелает отомстить…

Легким ударом сбив противника с ног, Данила выскользнул из бурелома и, ловко уходя от преследователей, бросился вниз, куда кубарем полетел раненый Василько…

Глава 26

Гори жарче, свети ярче

Прошедшая над Чусовой буря с невиданными доселе корневертными ветрами и бьющим ливневым градом сменилась томительными жаркими днями сердцевины лета. Над городком стояли томительные жгучие запахи, смешанные из едкого дыма солеварен и разносимого ветрами знойного духа цветущих трав.

Все чаще по вечерам слышались волнующие призывные девичьи песни, а по ночам над залитой луной водной гладью чудились горячие вздохи, заглушаемые безудержным стрекотом кузнечиков. На притаившуюся в ожидании землю надвигалась макушка лета, приближался Купалов день…

Вот уже месяц Максимка Строганов вставал на восходе, еще до привычного шума работного люда, и забирался на башенку отчего двора слушать Дуняшино пение.

Звуки горделиво неслись над рекой и, отразившись от правобережных скал, воспаряли над городком, истаивая в небесных высях.

– Не ранехо ли ты, Максимка, девкиным пением стал заслушиваться?

Максимка вздрогнул от раздавшегося за спиной нежданного голоса отцовского приказчика Истомы.

– Гляди, соколик, изловит да оседлает беспутная, что и батюшка горюшку не пособит…

– Отчего ж она беспутная? – замявшись, спросил Строганов. – Девица вроде…

– Девица, что в решете водица: глядишь, тут была, да вся через дыры утекла! – ухмыльнулся Истома. – Говорят тебе: не заглядывайся на девку, не ровен час, возьмет да присушит…

– А кабы и присушила! – Лицо Максимки вспыхнуло стыдливым детским румянцем. – Любо на нее смотреть, а песни – век бы слушал!

Приказчик хотел назвать мальчика дурнем, да вовремя остановился, укоризненно покачав головой:

– По себе птаху выбирать надобно. Не ровня она тебе. Да и старше твоего будет – вон вся округлилась, в девичий цвет вошла! Ей не отроча, а муж надобен!

– Значит, подождет, пока в мужеские года войду! – решительно ответил Максимка.

– Девка и есть девка: одному жена, да для всех нежна… – лукаво промолвил Истома. – Коли желание не остынет, и так в волю потешится сможешь…